Когда мы говорим о пространстве блокчейна, наше внимание, как правило, оказывается стянутым к криптовалютам — это своего рода заглушка, которая мешает говорить о более важном его аспекте.
Когда мы сталкиваемся с возникновением распределенного реестра, мы впервые сталкиваемся с возникновением в цифровом пространстве «res»[1] — вещи — от которой и происходит слово «реальность».
Что такое вещь? Речь идет о правовом аспекте, который начинается для нас с римского права, а скорее о построении понятия, которое пришлось пройти римлянам, когда они его изобретали.
Как римлянин искал, что такое «res»? Это важно потому, что этот поиск римлянина непосредственно связан со вторым понятием, которое присутствует в этой двойке — с понятием виртуального.

Вот человек, который превращается в римлянина, он еще не римлянин, у него еще нет латинского языка. Он изобретает слова как гаджеты. И изобрести слово для него, в некотором смысле, ничуть не проще, чем нам изобрести iPhone или, во всяком случае, программное обеспечение для него. Это происходит в эпоху перехода от донеолитического человека к человеку городскому — римскому[2].

Этот доримский человек изобретает слова как гаджеты, и живет в полусне, для него нет разницы между сном и явью. Он многое в жизни не может развидеть. И ему очень трудно отличить то, что он может развидеть от того, что он не может развидеть.

«Res» возникает, когда возникает нечто, что не может быть развидено, что не может быть уничтожено. Оно может быть сломано, тогда оно перейдет в другое свое состояние качества, но оно не может быть уничтожено. Оно не может быть развидено и оно должно быть значимо не только для него, но и для кого-то ещё.

Попробуй развидеть меч или амбар с зерном. Вещь — это нечто, что не может быть развидено и не может быть отредактировано, удалено.
Это и есть реальность.

Откуда возникает другое понятие — виртуальное? Виртуальность сама по себе берет свое начало, конечно же, с возникновения языка. Оно происходит от слов «res» и «virtu».
Как римлянин придумывал слово «virtu»?
Вот есть «vir» — муж, мужчина. Но как он отличается, например, от ребенка мужского пола? Или как он отличается от пагане (того самого пренеолитического человека) — который самец, но не «vir»?
Он отличается наличием чего-то ускользающего и физически не выраженного содержащегося внутри него, что и отличает его — мужчину от мальчика, — и кстати, от женщины, в некотором смысле, — но скорее от мальчика.

«Res» — как то, что существует между двумя людьми и не может быть развидено.
И «vir» — как то, что существует в отношениях между людьми, хотя не существует в виде «res».
И поэтому все, что мы называли виртуальной реальностью до блокчейна (сейчас мы поймем почему), и называем до сих пор под маркой VR — это не реальность, это сны, как говорил об этом Маклюэн 50 лет назад в Understanding media: «когда люди придумали кино, они придумали, как производить сны».

Только с возникновением распределенного реестра в цифровом пространстве возникает виртуальная вещь — нечто нередактируемое, то, что не может быть развидено; Бутерин попытался развидеть и получился Эфир Классик — и одновременно с ней возникает подлинная виртуальная реальность.
Так мы сталкиваемся впервые с содержательно виртуальной реальностью, потому что эта реальность состоит из вещей, и при этом, цифровых вещей.

Любое блокчейн-явление — это вещь. Поскольку она континуальна, — каждая следующая вещь крепится к предыдущей, то это не просто вещь — это континент. Новый континент. Его можно уподобить Свифтовскому Лапуту. Это континент, подвешенный в гамаке P2P-связей, летающий, или сокрытый, заглубленный — это континент, который ждет своей колонизации.

Первый вопрос — что в этом пространстве уже есть? Второй — кто в этом пространстве сейчас правит?

Правит в этом мире сегодня предельная машина, с одной стороны, и донеолитический друидический человек — с другой. Машина и охотник-собиратель.

Почему охотник-собиратель? В этом мире сегодня — деревья и животные, даже еще не окультуренные, а ходящие в лесу. Сегодня там правит лес и Пагане — донеолетические люди — то есть те, кто даже интеллектом еще толком не пользуются в этом мире.

Они пытаются из него что-то взять в материальный мир — криптовалюты, что-то забросить туда — например, фиат на крипту. Заходят в лес, выносят оттуда и смотрят как здесь применить — как быстро заработать или как блокчейн прикрутить к уже существующему бизнесу. Поставить майнинговую ферму в этом новом пространстве сегодня скорее соответсвует прикорму рыбы, чем даже неолитической ферме.

Почему машина? Неолитическое сельское хозяйство — это тоже робот, потому что это человеко-машинная система. А то, что животное — машина, нам открыл еще Декарт.

В этом смысле современный собиратель, который собирает с робота-фермы, от донеолитического, который собирал с робота-дерева, ничем не отличается.

Таким образом, распределенный реестр становится 6-м электрическим океаном и новым седьмым континентом, — новой средой обитания, которую человек должен будет освоить, поместив туда какую-то еще деятельность, кроме майнинга и обмена фиата на крипту и обратно[3].

Хосе Ортега-и-Гассет, философ техники XXвека (а до него немцы, а до них — Цицерон) говорит нам о второй природе. Ортега-и-Гассет говорит, что все мы, рождаясь в сложной техноструктуре, — от домов и водопроводов до железных дорог и свежей клубники или круасанов по утрам, — воспринимаем все это как само собой разумеющуюся и естественно возникшую среду.

Хотя все это было создано людьми, создавалось столетиями, изобреталось, проектировалось, а для этого сначала мыслилось, а для этого транслировалось в паттерны мышления — и они тоже изобретались и транслировались. Люди относятся к этой искусственно созданной среде как к природе. Забывая о том, что она была создана человеком и поддерживается невероятными усилиями мирового интеллекта. И в этом смысле человек живет сегодня во второй природе.

Маклюэн об этом же пишет чуть иначе. Он говорит: сегодня любой нищий живет на платформах стоимостью в миллиарды долларов. Городской бездомный, спящий на решетках метро — даже он — обеспечивается необычайно дорогой — в миллиарды долларов капитализированной — разной инфраструктурой.

Вторая природа неравномерна, но она повсюду вокруг нас.

И если представить себе, что вторая природа будет в скором времени роботизирована, то чем будет отличаться от донеолитического охотника и собирателя современный человек, который достает яблоко из умного холодильника, подключенного к интернету, оплаченное гарантированным доходом, который генерируется все той же робосистемой?

Нет разницы — сорвать яблоко с робота-дерева или сорвать с робота холодильника.
20 тыс лет назад человек срывал яблоко с дерева и сегодня — с робота — он превращается того самого пренеолитического человека.

В более узком масштабе скажем — было начало промышленной революции и она в какой-то момент закончится.

Есть много критики обращенной к постиндустриализму связанной с тем, что постиндустриальное не имеет позитивной коннотации, только негативную — оно непонятно какое.

Понятно какое — оно такое же как доиндустриальное — как-то люди жили до индустриализации, до того как все стали работать на заводах — так они будут жить и после.

Только окажутся свободными от целого ряда нагрузок, обременений, которые они имели до сих пор. За них многое будут делать роботы.

Нам могут сказать: но что же тогда будут делать все эти люди, их же стало гораздо больше, чем было в доиндустриальную эпоху?

Мы говорим: давно на это есть вторая природа, чтобы она могла их поддерживать — но только уже не Ортеги-и-Гассетовская, а та, которую мы видим — роботизирующаяся, и, в некотором роде, уже третья — в которой дерево уже будет расти без наших усилий.

Что интересно? Что чем больше вторая природа роботизируется, в более широком смысле, тем больше ее ультраструктура переливается с белка на песок, тем меньше она начинает зависеть от человека как такового.

Все сегодня обсуждают проблему искусственного интеллекта (AI) и вокруг нее развели столько шуму, даже Киссинджер пишет об этом. Все обсуждают, что будет делать и чего не будет делать искусственный интеллект? Отвечаем: он будет делать то же самое, что делал всегда.

На самом деле никакой проблемы искусственного интеллекта нет, потому что любой интеллект — искусственный. Никакого естественного интеллекта не существует.

Понятие интеллекта (intellego) — это intel (оно же inter), эта приставка разумеет «между» или «внутри» (в смысле «между стен»), и lego — это то же самое, что конструктор Lego — разбирать и собирать. В этом смысле еще Аристотель говорил: «Мышление (он говорил то ли „мышление“, то ли „интеллект“ — мы не можем сейчас уже этого разобрать, потому что он не делал такой дистинкции) — это то, что различает и связывает».

Интеллект — это то, что различает и связывает.

Я апеллирую здесь к Бэйтсону, к его difference is making difference[4]. Различие (difference) — есть фундаментальная идея интеллекта.

Эта идея иллюстрируется историей об эксперименте, который описывает Бэйтсон. Он говорит: икринка лягушки, когда она оплодотворяется сперматозоидом, то именно через ту точку, в которой в нее входит сперматозоид, проходит экватор — экватор достаточно провести через одну точку — и по экватору она начинает делиться.

Но если вы просто уколите в какое-то место икринки очень тонкой соломинкой, она тоже начнет делится. У нее будет вдвое меньше хромосом, но она разовьется в лягушку.

Потому что единственная проблема икринки — она не знает, в каком месте начать делиться. Не может выбрать, она не может создать выбор[5].

Когда появляется интеллект у человека?

Когда он из единого нераздельного целого — не одного, а никакого целого — делает первое различение — «это — не есть то» — тогда и возникает интеллект.

Это можно проиллюстрировать двумя историями. Первая о том, как американцы научились в 70-е годы делать операцию по восстановлению глазного нерва. Они впервые получили возможность рассмотреть с точки зрения доказательной медицины, как человек начинает видеть из своего невидящего состояния[6]:

Когда человек впервые открывает глаза, на него обрушивается какофония света. Какофония понятно почему, до этого он был «аудиалом», воспринимал мир аудиально. Ему хочется закрыть глаза, это взрыв, имплозия — взрыв во внутрь. Эта имплозия заставляет его поначалу закрывать глаза.

Его зрение буквально похоже не картины художника-абстракциониста. Он так рисует мир, в нем ничто не выделено. Ничего нельзя узнать. Абстракционист, который весь мир видит всполохами, вспышками, перетекающими друг в друга. То самое нерасчленённое единое целое.

Постепенно он начинает приучаться открывать глаза. Но видит он мир как какофонию света, он не видит никаких предметов.

У него есть язык, но он не может назвать ни один предмет. Язык не соотнесен с предметами и он их не видит. Не видит буквально, у него нет границ между предметами.

И только когда его начинают постепенно учить видеть — то есть, приписывают различным предметам различные имена, приписывают имена границам, различениям, то постепенно в его сознании начинает формироваться тот мир, который мы привыкли видеть как естественный.

Пока ему не положили эти различия, не разграфировали, не расчертили мир, он его не видит.

Второй пример, который я всегда использую — с учеником Выготского — Лурия:
Он отправляется в экспедицию в Казахстан в поздние революционные годы. И присылает оттуда учителю телеграмму в одну строку: у казахов нет иллюзий. Выготский думает, что парень влез в какую-то политическую интригу и ему конец. Но когда он возвращается, выясняется, что телеграмма была о другом. Он провел серию экспериментов, известных как «оптические иллюзии», с казахами.

Один из экспериментов в этой серии — это эксперимент с длинной линий. Обычно, в нем одна линия кажется длиннее другой. Но у казахов такой иллюзии нет. Почему?

Их пространство не организовано углами, углами организовано пространство городского человека. А у них, оказывается, есть другие иллюзии, связанные с дугами. Их мир дуговой, в нем нет прямых углов. Их сознание не отформатировано углами и прямыми линиями. В городской же среде — напротив: ребенок впервые открывал глаза, привыкал ко всему, у него постепенно возникал формат прямых линий, углов, отношений между ними.

То есть, любой предмет, в переделе, есть свойство оптики. И оптика эта покоится в организации сознания, а не в глазе. Или, иначе говоря, в software обработки изображения, распознавания образов. А глаз — это всего лишь линза.

Итак, интеллект — способность различать и связывать различенное.

И сейчас многие функции интеллекта перетекают с белковой, человеческой платформы на силиконовую — в цифровую среду.

И чем больше цифровая среда втягивает в себя человеческий интеллект, тем в большей опасности он оказывается. Потому что без различия между разными формами интеллекта мигрирующего с белка на песок в цифровой среде интеллект обречен на превращение в автомат.

Различение машины и автомата, на мой взгляд, важнейшее онтологическое различие. И Морен на него указывает очень верно. Потому что то, что пишет об этом Шеннон и те, кто начинал кибернетику, это конечно методологическая ошибка. Онтологизация машины – это ошибка.

Маршалл Маклюэн в «Understanding media» цитирует Чжуан Цзы, притчу о страннике и огороднике:

Когда странник встретил огородника, огородник лазил в колодец под палящим солнцем, доставал оттуда ведра воды и поливал свой огород.

И странник сказал ему: «Неужели ты не знаешь, что можно сделать такую машину, которая будет качать воду?»

А огородник ответил: «Я не использую машины не потому, что не знаю машины. Но учитель говорил мне: тот, кто использует машину, сам становится машиной. Он получает механическое сердце».

Однако Чжуан Цзы позволяет нам различить: машина тоже может быть добродетельна, и он говорит это от лица Конфуция. Конфуций вернувшемуся к нему страннику, рассказавшему об этой истории, говорит, что «этот человек видит малое, но не видит большого».

Льюис Мамфорд в «Мифе Машины» говорит, что первыми машинами были машины из людей — мегамашины. Но и культура тоже машина. Стоит напомнить, что слово «культура» поначалу означало агрикультуру, и лишь затем стало означать — возделывание души.

Машина всегда вначале возникает в человеческом интеллекте[7], затем – в чертеже, и затем уже – в материальной реальности.

Но для управления искусственными машинами нужен оператор, человек обучается этому. Наблюдая процесс обучения человека пользоваться машиной, мы видим: интеллект всегда искусственный[8].

Человек обучен, поэтому обладает интеллектом.

Вопреки сказке о Маугли, настоящие дети, попадавшие к животным на воспитание, интеллекта не проявляли. Даже когда они возвращались и какое-то время жили среди людей – они оставались неразвитыми животными[9].

Интеллект не предустановлен, он устанавливается. Маугли не получается естественным путем. Собачка получается, человек — нет. Он получается только с другими людьми — это специфика человека.

Человек рождается «недоношенным» и «донашивается» обществом.
Нет искусственного и естественного интеллекта – есть интеллект. И есть среды интеллекта – белково-аналоговая (скажем, «естественная»), и кремниево-цифровая (скажем, «искусственная»).

В тысячелетней человеческой истории интеллект инсталлировался на белково-аналоговой платформе – «естественной» среде. Последние несколько десятилетий интеллект мигрирует с белка на кремний. Кремниево-цифровая среда может быть описана как «искусственная».

Но если раньше для управления машиной требовался человек-оператор, то теперь искусственная машина приобретает способность управлять собой без участия человека.

Итак, любой интеллект искусственный, а проблема, которую все пытаются уловить в понятии искусственного интеллекта (AI), на самом деле в другом — интеллект мигрирует с белка на песок, с белковой платформы на силиконовую, с человека — а человек — это все та же программная среда, которая разворачивалась с неолита, исторически с древних царств Египта, на белковом hardware; и теперь она на наших глазах, очень быстро по сравнению с тем, что происходило 20 тысяч лет, мигрирует на силикон — в автомат. И мы имеем дело уже не с AI, а с RAI— удаленным интеллектом.

Почему происходит миграция и почему она такая быстрая? — Причина проста: белок не может нагреться выше 42 градусов, энерго-пропускная способность мозга очень невысокая — в этом смысле, энергетическая мощность белка невелика.

И как только было сперва открыто электричество, а потом весь набор инфраструктурных элементов новой платформы для интеллекта, интеллект начал мигрировать на эту платформу.

И чем больше интеллект мигрирует с белка на песок, то есть — с альбумена, протеина — на силикон, — тем в большей степени человек его теряет.

Интеллект переходит на силиконовую платформу — и человек от него избавляется с радостью. Это экономия интеллектa[10]— человек перекладывает на машину работу связанную с повторением и забывает, как он делал это сам[11]. И у человека, который начнет срывать яблоко с холодильника, интеллекта уже не останется.

А значит, нас ожидает не только пищевая переориентированность человека — вот он срывал и вот он опять срывает — но и его одичание.

Что значит «машина может быть добродетельна», если говорить в языке Конфуция? Это значит, что добродетель машины зависит от того, понимаете вы машину или она понимает вас, — кто сложнее, какая из систем сложнее.

Уже сегодня 14-летний мальчик пропускает машину через тест Тьюринга не потому, что машина стала умнее, а потому что мальчик с детства отданный на воспитание машинам (электронным гаджетам) снизил и снижает свой интеллектуальный уровень до уровня машины.

Теперь человек донашивается машиной, – цифровой машинной средой (очень напоминает фильм «Матрица»).

Машина уже управляет человеком: пользуясь машиной, человек впитывает машинные паттерны. И потому машина все больше становится способной «понимать» человека — считывать и предсказывать алгоритмы человеческого поведения, — а человек становится все меньше способен понять, как работает машина.

Известные примеры:
Бот «Алиса»
Контекстная реклама
Интернет-поисковики
Т9 — кто ты без Т9?